Неточные совпадения
Собрание
открыл губернатор, который сказал речь дворянам, чтоб они выбирали должностных лиц не по лицеприятию, а по заслугам и для блага отечества, и что он надеется, что Кашинское благородное дворянство, как и в прежние выборы, свято исполнит свой долг и оправдает
высокое доверие Монарха.
Она шла не самонадеянно, а, напротив, с сомнениями, не ошибается ли она, не прав ли проповедник, нет ли в самом деле там, куда так пылко стремится он, чего-нибудь такого чистого, светлого, разумного, что могло бы не только избавить людей от всяких старых оков, но
открыть Америку, новый, свежий воздух, поднять человека
выше, нежели он был, дать ему больше, нежели он имел.
И все же я думаю, что наиболее правы Паскаль и Достоевский, которые не имели никаких иллюзий, но
открывали человека как существо двойственное, низкое и
высокое.
Символическое сознание
выше этого наивно-реалистического сознания, и именно оно
открывает путь к подлинным реальностям.
Однажды, когда он весь погрузился в процесс бритья и, взяв себя за кончик носа, выпятил языком подбриваемую щеку, старший брат отодвинул через форточку задвижку окна, осторожно спустился в комнату и
открыл выходную дверь. Обеспечив себе таким образом отступление, он стал исполнять среди комнаты какой-то дикий танец: прыгал, кривлялся, вскидывал ноги
выше головы и кричал диким голосом: «Гол, шлеп, тана — на»…
Вдруг в соседней комнате послышались тяжелые, торопливые шаги, кто-то не просто
открыл, а рванул дверь, и на пороге появилась худая
высокая фигура Дешерта.
Обаятельно лежать вверх лицом, следя, как разгораются звезды, бесконечно углубляя небо; эта глубина, уходя всё
выше,
открывая новые звезды, легко поднимает тебя с земли, и — так странно — не то вся земля умалилась до тебя, не то сам ты чудесно разросся, развернулся и плавишься, сливаясь со всем, что вокруг.
Редкий болотистый ельник скоро расступился и
открыл довольно широкое болото, очевидно образовавшееся из лесного озера; почва зыбко качалась под тяжестью проходивших людей, а самая средина была затянута
высокой желтоватой травой, над которой пискливо звенели комары.
— Сейчас приду! — не
открывая, ответили ей. Она подождала немного и снова постучалась. Тогда дверь быстро отворилась, и в коридор вышла
высокая женщина в очках. Торопливо оправляя смятый рукав кофточки, она сурово спросила мать...
Как сейчас вижу: сквозь дверную щель в темноте — острый солнечный луч переламывается молнией на полу, на стенке шкафа,
выше — и вот это жестокое, сверкающее лезвие упало на запрокинутую, обнаженную шею I… и в этом для меня такое что-то страшное, что я не выдержал, крикнул — и еще раз
открыл глаза.
Генеральша пожелала отдохнуть. Частный пристав Рогуля стремглав бросается вперед и очищает от народа ту часть берегового пространства, которая необходима для того, чтоб
открыть взорам
высоких посетителей прелестную картину отплытия святых икон. Неизвестно откуда, внезапно являются стулья и кресла для генеральши и ее приближенных. Правда, что в помощь Рогуле вырос из земли отставной подпоручик Живновский, который, из любви к искусству, суетится и распоряжается, как будто ему обещали за труды повышение чином.
Реже других к ней приходил
высокий, невеселый офицер, с разрубленным лбом и глубоко спрятанными глазами; он всегда приносил с собою скрипку и чудесно играл, — так играл, что под окнами останавливались прохожие, на бревнах собирался народ со всей улицы, даже мои хозяева — если они были дома —
открывали окна и, слушая, хвалили музыканта. Не помню, чтобы они хвалили еще кого-нибудь, кроме соборного протодьякона, и знаю, что пирог с рыбьими жирами нравился им все-таки больше, чем музыка.
Когда воротился Посулов и привёз большой короб книг, Кожемякин почувствовал большую радость и тотчас, аккуратно разрезав все новые книги, сложил их на полу около стола в две
высокие стопы, а первый том «Истории» Соловьёва положил на стол,
открыв начальную страницу, и долго ходил мимо стола, оттягивая удовольствие.
Пела скрипка, звенел чистый и
высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов, человек с воловьими глазами, вдруг
открыв круглую чёрную пасть, начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все голоса, скрипку, говор людей за воротами.
Снова замешательство выразилось на лице девки. Прекрасные глаза подернулись как туманом. Она спустила платок ниже губ и, вдруг припав головой к белому личику ребенка, державшего ее за монисто, начала жадно целовать его. Ребенок упирался ручонками в
высокую грудь девки и кричал,
открывая беззубый ротик.
На зловонном майдане, набитом отбросами всех стран и народов, я первым делом сменял мою суконную поддевку на серый почти новый сермяжный зипун, получив трешницу придачи, расположился около торговки съестным в стоячку обедать. Не успел я поднести ложку мутной серой лапши ко рту, как передо мной выросла богатырская фигура, на голову
выше меня, с рыжим чубом… Взглянул — серые знакомые глаза… А еще знакомее показалось мне шадровитое лицо… Не успел я рта
открыть, как великан обнял меня.
Через минуту вышел на улицу человек небольшого роста с фонарем;
высокий незнакомец, сняв почтительно свою шапку,
открыл голову, обвязанную полотном, на котором приметны были кровавые пятна.
Он
открыл глаза, чтобы поглядеть, тут ли подводчики. Молния сверкнула в двух местах и осветила дорогу до самой дали, весь обоз и всех подводчиков. По дороге текли ручейки и прыгали пузыри. Пантелей шагал около воза, его
высокая шляпа и плечи были покрыты небольшой рогожей; фигура не выражала ни страха, ни беспокойства, как будто он оглох от грома и ослеп от молнии.
Егорушка проснулся и
открыл глаза. Бричка стояла. Направо по дороге далеко вперед тянулся обоз, около которого сновали какие-то люди. Все возы, потому что на них лежали большие тюки с шерстью, казались очень
высокими и пухлыми, а лошади — маленькими и коротконогими.
То неопытный, пылкий ум его, возносясь всё
выше и
выше, в сферу отвлечения,
открывал, как казалось ему, законы бытия, и он с гордым наслаждением останавливался на этих мыслях.
Когда Евсей
открыл дверь, перед ним, покачиваясь на длинных ногах, вытянулся
высокий человек с чёрными усами. Концы их опустились к подбородку и, должно быть, волосы были жёсткие, каждый торчал отдельно. Он снял шапку, обнажив лысый череп, бросил её на постель и крепко вытер ладонями лицо.
Он постучал в замкнутую
высокую дверь, и, когда собирался снова стучать, Эстамп
открыл изнутри, немедленно отойдя и договаривая в сторону постели прерванную нашим появлением фразу — «…поэтому вы должны спать. Есть предел впечатлениям и усилиям. Вот пришел Санди».
И вот Артамонов, одетый в чужое платье, обтянутый им, боясь пошевелиться, сконфуженно сидит, как во сне, у стола, среди тёплой комнаты, в сухом, приятном полумраке; шумит никелированный самовар, чай разливает
высокая, тонкая женщина, в чалме рыжеватых волос, в тёмном, широком платье. На её бледном лице хорошо светятся серые глаза; мягким голосом она очень просто и покорно, не жалуясь, рассказала о недавней смерти мужа, о том, что хочет продать усадьбу и, переехав в город,
открыть там прогимназию.
В десяти шагах от меня, из лесу вышла
высокая молодая девушка с высоко подтыканным ситцевым сарафаном; кумачный платок сбился на затылок и
открывал замечательно красивую голову с шелковыми русыми волосами и карими большими глазами. От ходьбы по лесу лицо разгорелось, губы были полуоткрыты; на белой полной шее блестели стеклянные бусы. Девушка заметила меня, остановилась и с вызывающей улыбкой смотрела прямо в глаза, прикрывая передником берестяную коробку с свежей малиной.
Еще скажу, Яков Петрович, если так судить, если с благородной и
высокой точки зрения на дело смотреть, то смело скажу, без ложного стыда скажу, Яков Петрович, мне даже приятно будет
открыть, что я заблуждался, мне даже приятно будет сознаться в том.
Никто не может стать настолько
выше своего века, чтоб совершенно выйти из него, и если современное поколение начинает проще говорить и рука его смелее
открывает последние завесы Изиды, то это именно потому, что Гегелева точка зрения у него вперед шла, была побеждена для него.
Рядом с нею отец,
высокий мужчина, лысый и седобородый, с большим носом, и мать — полная, круглолицая; подняла она брови,
открыла широко глаза, смотрит вперёд, шевеля пальцами, и кажется, что сейчас закричит пронзительно и страстно.
С похолодевшим сердцем и с чувством внезапной раздражающей слабости в ногах атлет закрыл глаза и
открыл их только тогда, когда, вслед за радостным,
высоким, гортанным криком Генриетты, весь цирк вздохнул шумно и глубоко, как великан, сбросивший со спины тяжкий груз.
Она
открыла глаза, которые прежде были зажмурены, и увидала чью-то фигуру, которая, показалось ей, была
выше флигеря; она взвизгнула и понеслась назад, так что ее юпка не поспевала лететь за ней.
Невероятно длинны были секунды угрюмого молчании, наступившего после того, как замер этот звук. Человек всё лежал вверх лицом, неподвижный, раздавленный своим позором, и, полный инстинктивного стремления спрятаться от стыди, жался к земле.
Открывая глаза, он увидел голубое небо, бесконечно глубокое, и ему казалось, что оно быстро уходит от него
выше,
выше…
Барабошев (читает). «Любить и страдать — вот что мне судьба велела. Нельзя
открыть душу, нельзя показать чувства — невежество осмеет тебя и растерзает твое сердце. Люди необразованные имеют о себе
высокое мнение только для того, чтоб иметь
высокое давление над нами, бедными. Итак, я должен молчать и в молчании томиться».
— Полно, друг сердечный! — возразил он. — Что тебе на меня воротить, лучше об себе
открыть; теперь-то на седьмую версту нос вытянул, а молодым тоже помним:
высокий да пригожий, только девкам и угожий.
Он повертывает голову, прокапывает перед собою снег рукою и
открывает глаза. Светло; так же свистит ветер в оглоблях, и так же сыплется снег, с тою только разницею, что уже не стегает о лубок саней, а беззвучно засыпает сани и лошадь всё
выше и
выше, и ни движенья, ни дыханья лошади не слышно больше. «Замерз, должно, и он», — думает Никита про Мухортого. И действительно, те удары копыт о сани, которые разбудили Никиту, были предсмертные усилия удержаться на ногах уже совсем застывшего Мухортого.
Ковалев совершенно смешался, не зная, что делать и что даже подумать. В это время послышался приятный шум дамского платья: подошла пожилая дама, вся убранная кружевами, и с нею тоненькая, в белом платье, очень мило рисовавшемся на ее стройной талии, в палевой шляпке, легкой, как пирожное. За ними остановился и
открыл табакерку
высокий гайдук с большими бакенбардами и целой дюжиной воротников.
— Мерекаю самоучкой, — сказал бродяга, приседая у чемодана и без спроса
открывая крышку. Семенов смотрел на это, не говоря ни слова. Федор стал раскрывать одну книгу за другой, просматривая заглавия и иногда прочитывая кое-что из середины. При этом его
высокий лоб собирался в морщины, а губы шевелились, несмотря на то, что он читал про себя. Видно было, что чтение стоило ему некоторого усилия.
Семен Иванов служил сторожем на железной дороге. От его будки до одной станции было двенадцать, до другой — десять верст. Верстах в четырех в прошлом году
открыли большую прядильню; из-за лесу ее
высокая труба чернела, а ближе, кроме соседних будок, и жилья не было.
Одна пола была приподнята и заправлена за пояс,
открывая широкие плисовые шаровары, вдетые в голенища
высоких сапог.
Но пропагандист мой уже прогорел. Первый муж, стоявший, по его мнению,
выше страстей, мой старый знакомый, послушник Невструев, в монашестве дьякон Лука, сделавшись поверенным Богословского, вздумал помочь своему унижению и оскорблению: он
открыл начальству, «коего духа» Овцебык, и Овцебык был выгнан.
Дорога вилась между мелкою, частою порослью. Направо и налево подымались холмы. Чем далее, тем
выше становились деревья. Тайга густела. Она стояла безмолвная и полная тайны. Голые деревья лиственниц были опушены серебряным инеем. Мягкий свет сполоха, продираясь сквозь их вершины, ходил по ней, кое-где
открывая то снежную полянку, то лежащие трупы разбитых лесных гигантов, запушенных снегом… Мгновение — и все опять тонуло во мраке, полном молчания и тайны.
Наука даст нам премудрость, премудрость
откроет законы, а знание законов счастья —
выше счастья».
Читая, он как будто выбирал, на каком голосе ему остановиться, на
высоком теноре или жидком баске; кланялся он неумело, ходил быстро, царские врата
открывал и закрывал порывисто…
Не без трепета, — не от страха, конечно, а от волнения, —
открыла я
высокую дверь и вошла в зал — огромное мрачноватое помещение с холодными белыми стенами, украшенными громадными царскими портретами в тяжелых раззолоченных рамах, и двухсветными окнами, словно бы нехотя пропускавшими сюда сумеречно-голубой лунный свет.
Наука даст нам премудрость, премудрость
откроет законы, а знание законов счастья —
выше счастья» (там же.
Однако только опознанное в религиозном опыте Трансцендентное, сущее
выше мира,
открывает глаза на трансцендентное в мире, другими словами, лишь непосредственное чувство Бога дает видеть божественное в мире, познавать мир как откровение Божие, научает в имманентном постигать трансцендентное, воспринимать мир как Бога, становящегося и открывающегося.
«
Высокое, вечное небо» научило его только одному: что в мире все ничтожно, что нужно доживать свою жизнь, «не тревожась и ничего не желая». Чего не могло сделать
высокое небо, сделала тоненькая девушка с черными глазами: отравленного смертью князя Андрея она снова вдвинула в жизнь и чарами кипучей своей жизненности
открыла ему, что жизнь эта значительна, прекрасна и светла.
Илька ударила по арфе. Цвибуш топнул ногой и поднес к подбородку скрипку. Рабочие, услышав музыку, обернулись. Красная физиономия в окне
открыла глаза, нахмурилась и поднялась
выше. Позади красной рожи мелькнуло женское лицо, мелькнули руки…Окно распахнулось…
Начав, как я сказал
выше, с того, что возвел Nathalie Волосатину в сан богини, я просил у нее прощения в том, что огорчил ее моею невоспитанностью, — и далее пространно описывал ей мое душевное состояние и объяснял причины, от которых оно произошло, то есть я выисповедался, что пил вино и вообще пал; но однако, по счастию, я еще как-то удержался — и, скорбя о своем падении, ничего не
открыл насчет королевецких ярмарочных дам под шатрами, а объяснил ужас и низость своего падения экивоками.
Это было так неприятно, что я
открыл глаза — и увидал какого-то
высокого брюнета с прекрасным чужеземным лицом, и сейчас же позабыл и себя, и его, и в пределах земных все земное.
Христианство
открывает благодатное царство, стоящее
выше закона, по ту сторону закона.
Он торопливо вышел в дверь направо. Бледная кухарка тяжело вздыхала. Солдаты смотрели на блестящий паркет, на большой черный рояль.
Высокий подошел к двери налево и
открыл ее. За ним оба другие пошли. На потолке висел розовый фонарь. Девушка, с обнаженными руками и плечами, приподнявшись на постели, испуганно прислушивалась. Она вскрикнула и закрылась одеялом. Из темноты соседней комнаты женский голос спросил...